Зодчие Слова

Андрей Харламов

Грустное путешествие

Пушкин. П. Ф. Соколов. Акварель

Александр Сергеевич!...

Необыкновенно выразительные и живые глаза с острым, одновременно язвительным и добродушным взглядом. А так — лицо некрасивое, почти уродливое, плюс неопрятные бакенбарды, сросшиеся под подбородком. И ростом поэт не вышел. Чему сильно досадовал. Однажды он бросил в сердцах своей знакомой Тимирязевой, женщине высокой и стройной: „Ах, Софья Федоровна, как посмотрю я на вас и на ваш рост, так мне все кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила“.

Александр Сергеевич, да ведь это не главное. Вы — гений.

Да, конечно, гений.

Картина художника Феоктистова «На балу». Императорский дворец. Блеск. Позолота. Перед огромным зеркалом стоят под руки статная красавица Наталья Гончарова и щупленький, низенький (ниже, ниже супруги!) не то арапчонок, не то обезьяненок в черном мундире камер-юнкера. Вокруг важные сановники в лентах и орденах, гордые дамы, и все — кто исподволь, кто в открытую, кто с любопытством, кто с иронией — наблюдает за этой странной парой. Наталья Николаевна, — первая красавица Европы! Вся молодежь влюблена в нее, — глядится в зеркало и, собственно, ничего, кроме себя самой, вокруг не замечает. Но Пушкин, весь напряженный, затравленно оборачивается за ее спиной и бросает на кого-то яростный взгляд. Может, кто-то слишком громко кашлянул? Может, засмеялся? Может — над ним?

Н. Н. Пушкина. А. П. Брюллов. Акварель.

Нет, не так все просто было при жизни Александра Сергеича. Это сегодня для нас Пушкин — „Солнце русской поэзии“. А тогда все обстояло несколько иначе. Тот же высший свет, который поэт так не любил, но принадлежностью к которому, тем не менее, очень гордился, воспринимал его неоднозначно. Выскочка, проходимец, „мещанин во дворянстве“, интересный только тем, что — стихотворец. Но разве этого мало?! Наверное, тогда было мало, если книги Барона Бромбеуса (О. Сенковского), забытого уже в середине 19-го века, пользовались у читательской публики успехом не меньшим (если не большим), чем произведения Пушкина.

Что ж, в России никогда не ценили таланты. Даже гениальные.

Простите, Александр Сергеевич. Простите нас за все.

Но Боже мой! Как страшно хочется через бездны пространств, сквозь неумолимый ход времени очутиться — там. Хоть на немного. Хоть на чуть-чуть. И сказать ему... Сказать то, чего не сказали поэту его многочисленные почитатели и друзья, оставившие нам такие подробные и увлекательные мемуары. По этим мемуарам мы знаем все.

Мы знаем, что Пушкин был ужасный дуэлянт. Да, в дуэлях участвовал. Но при этом никого не убил и даже не ранил (кроме Дантеса), хотя и считался прекрасным стрелком. Мы знаем, что Пушкин чрезмерно увлекался женщинами. Только „официальный“ список его любовниц насчитывает более сотни имен. И это правда. Но странная вещь. По словам П. К. Губера, автора тонкой и умной книги «Дон Жуанский список Пушкина», даже в нравственном отношении поэт был несоизмеримо выше своей среды, хотя это, разумеется, вовсе не делает его паинькой. Ну а богохульствовал Пушкин — вообще страх. И это не отрицаем. В молодости Пушкин достаточно посмеялся над религией. Но, к примеру, от своей же знаменитой «Гаврилиады» в зрелые годы Пушкин — отрекся.

Вообще, читая воспоминания современников, ловишь себя на мысли, что никто из них поэта, по-большому счету, не понимал. Все судили внешне. Но никто не чувствовал его внутренней сути. Во всех воспоминаниях Пушкин статичен. Но Пушкин начала 20-х и Пушкин начала 30-х — это два разных Пушкина. И дело здесь не только в возрасте. Пушкин был способен на то, к чему, видимо, оказались неспособны люди, его окружавшие. Какие-то огромные внутренние процессы происходили в душе поэта, которые облагораживали его, подымали его над самим собой. Первым на это обратил внимание не русский (парадокс!), а иностранец, французский писатель Проспер Мериме. Разбирая «Евгения Онегина», (напомним, роман писался на протяжении 10 лет), он отмечал: „Последние главы «Евгения Онегина» отличаются от первых... Отыскивая долгое время в человеческих сердцах пороки и низости, поэт неожиданно для себя замечает, что наряду с этими постыдными явлениями существуют высокие и благородные. Сделав это открытие, он становится певцом великого и прекрасного“.

Да, Пушкин действительно становился певцом великого и прекрасного. К концу жизни он был уже глубоко верующим человеком. Поэзия его делается глубже, чище, одухотворенней. Например, известное «Отцы пустынники и жены непорочны...» — и вовсе стихотворное переложение молитвы Ефрема Сирина. И дело тут совсем не в стремлении к литературному экспериментаторству. В последние годы своей жизни, — годы целенаправленной травли поэта, — Пушкин все более склонялся к мысли начать другую жизнь. Уже не связанную с литературой. Уехать из Петербурга. Стать затворником. Но против этого возражал великий „покровитель“ и цензор поэта император Николай I, желавший видеть последнего поэтом придворным, и на самом деле Пушкина не любивший, что ясно следует из его дневников и писем. Не хотела уезжать в деревню и прекрасная Натали, тоже не любившая и не понимавшая своего мужа. Она действительно увлеклась Дантесом. Пушкин скажет незадолго до гибели: „Жена верна мне, но — увы! — не в мыслях“. Все с какой-то страшной логикой шло к своему закономерному концу. К Черной речке.

Николай I. Литография Шевалье.

Ж. Дантес. Т. Райт. Акварель.

Снег. Холод. Мрачные каменные глыбы петербургских дворцов.

В знакомом доме на Мойке приглушенный свет. Тихо. Пахнет камфарой.

У изголовья кровати Владимир Даль. На подушках бледное восковое лицо, такое знакомое по многочисленным портретам и одновременно совсем не похожее на них, которое я так долго пытался разглядеть сквозь толщу времени...

Александр Сергеевич!...

„...Умирающий несколько раз подавал мне руку, сжимал ее и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше! Ну, пойдем!» Опамятовшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась». Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это? Ты?» — Я, друг мой. — «Что это, — продолжал он, — я не мог тебя узнать?» Немного погодя, он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, потянув ее, сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!»“

Александр Сергеевич, вы меня слышите? Я хотел сказать вам что-то особенное, чего не сказали вам ваши друзья и близкие... Да вот, и у меня ничего не получается... Не умирайте. Вы очень нужны нам, Александр Сергеевич... Вы...

«Жизнь кончена», отвечал он, совершенно внятно и ясно. «Тяжело дышать, давит», были последние его слова.

Цикл очерков Андрея Харламова «Зодчие Слова»:

Околдованный вестник (об Александре Блоке)

комментарии на форуме

версия для печати